Кофе был крепким и горьким, без сахара, и страшно горячим. Как раз то, что нужно. Малдер пил глоток за глотком, чувствуя, как напиток обжигает губы, горло. Но никакая горечь не могла заглушить его боли. Когда остаешься один на один с неумолимой болью, ваша схватка не может закончиться вничью. Ты чувствуешь только ее, только с ней говоришь. Существует боль, остальной мир растворяется где-то в глубине сознания, он не интересует тебя. Только ты и боль. Напротив, за другим концом прямоугольного стола, сидела Марион Майклз, сменившая Аллана полчаса назад, когда его зачем-то срочно вызвал шериф. Доусон задействовал в поисках Скалли все полицейские ресурсы, кроме двоих патрульных, что продолжали объезжать полупустые дороги. Помимо того, искать пропавшего агента ФБР вышли пятьдесят семь добровольцев— простые люди из города: инженеры, торговцы, строители, часто охотившиеся в этих лесах и знавшие их, как свои пять пальцев.

Но Малдер знал, да и шериф, пожалуй, тоже, что в таких случаях мало значит количество ищущих, и потому молил Провидение помочь ему, подсказать путь, которым надо следовать.

Он нашарил в кармане брюк чистый, сложенный вчетверо лист бумаги, поморщил лоб, вспоминая, как он попал туда. Конечно. Скалли позавчера положила перед ним этот лист со словами: «Малдер, мне надоело двигаться вслепую, мне нужен план». Он тогда рассмеялся, свернул бумагу и сунул в карман, сказав: «Обязательно тебе его представлю, как только придумаю».

— Кретин,— ругнулся Фокс.

Марион вздрогнула и подняла голову. Ей невыносимо хотелось спать в отличие от Малдера, которого удерживала значительная доза адреналина в крови. Возбуждение, постоянно поддерживаемое болью и временами накатываемой паникой, не уходило.

Малдер достал ручку. Белый лист быстро покрывался чернильными росчерками тонкого пера.

«Скалли пропала сегодня, приблизительно в шесть часов утра».— Он нарисовал квадрат.— «Прошло уже двенадцать часов, ищут десять часов, прочесали площадь приблизительным радиусом двадцать миль от города. Значит, до наступления полной темноты еще мили две-три, а потом... Зайдет солнце и искать станет невозможно».— Дрогнувшие пальцы твердо вывели крест, поставив цифру 14. Ровно столько времени осталось его боли. Потом боли не будет, внутри поселится холодная пустота. А позже, много позже, тонкий язычок пламени единственной свечи где-то в глубине его выжженной души будет вечно напоминать о часах невыносимой боли. И на сердце, изрубцованном высохшем сердце, появится еще один шрам.

«Господи, за десять часов, ее могли куда угодно увезти. На Аляску, в Европу, в Россию, куда угодно».