Ты гнусный, жалкий трус, ругал он себя. Или же ты, твою мать, это наконец установишь или же ты, мать твою, и дальше будешь сидеть здесь на своей заднице, пока рано или поздно не получишь себя в гробу и в белых тапках, а она, так никогда и не услышит от тебя, как ты к ней относишься.

И, невзирая на весь свой страх, на все свои волнения, он, наконец, решился:

- Я знаю, Скалли, - кивал он, глядя прямо в ее глаза и сжимая ее руку, – я знаю это. Я только подразумевал, говоря, что это не имеет значения, то, что я кое-что понял еще в прошлом году после общения с Фиби, - Малдер чуть подался к Скалли и покачал головой, – Фиби и я никогда не были друзьями. Со времен знакомства с ней наши отношения не были такими как… как у нас с тобой. И я подразумевал, говоря, что это не имеет значения, что, когда Фиби Грин примчалась сюда в прошлом году, я, наконец, понял, что она ни черта не знает относительно любви, ей это не дано. Но еще, что я действительно понял, так это то, что я тоже ни черта из этого не знал. До некоторых пор, пока мне не с чем было сравнить свои чувства, я думал, знаю, что такое любовь. Но потом…, - он отвел глаза и посмотрел вдаль.

- Но потом, что, Малдер? - в отчаянной надежде спросила Скалли.

- Но потом, Скалли, ты вошла в мой подвальный офис два года назад, и я узнал все о любви и узнал все о дружбе. В моем сердце и в моей голове все, наконец, встало на свои места, и я понял, что – ты единственная женщина в моей жизни, которую я действительно люблю.

Неожиданная искренность слов Малдера оглушила Скалли. Эмоции переполняли и затопляли ее. Она опустила глаза и смотрела на его руку, сжимавшую ее пальцы. Она глубоко вздохнула, пытаясь унять, бешено колотившееся сердце и попробовала заставить себя говорить. Но мысли путались и никак не складывались в те слова, которые она безумно хотела ему сказать. Пауза откровенно затягивалась, и Малдер видел, что та часть из его мечты, где Скалли, как предполагалось, кидалась к нему в объятия, не случалась. И он остро осознал тот факт, что, пожалуй, зашел слишком далеко, сказал непростительно много, и теперь пришло время идти домой, а в понедельник с утра отчаянно претворяться, что не было ни его признания, ни всего этого разговора.

Вставая и собираясь уходить, он медленно выпустил ладонь Скалли из своей руки, поднял со скамейки пакет и протянул ей:

- Я считаю, это принадлежит тебе.

О, Боже, думала она в панике, идиотка, да говори же хоть что-нибудь, он же уходит, он бежит. Малдер слишком во многом признался, он сделал это; она не должна позволить ему думать, что он одинок в этой лодке, что его чувства не разделены.

- Нет, Малдер, - внезапно сказала она, останавливая его, – это не принадлежит мне, это принадлежит Фиби.